В данном случае мы вовсе не имеем в виду ни единоверцев, ни тех старообрядцев, которые лишь случайно и принужденно числятся "православными". Не обращаем внимания и на грубую неточность, допущенную в народных переписях и касающуюся численного состава старообрядцев. В этой переписи фигурировали две графы: "православные" и "старообрядцы". Старообрядцы остановились перед этими графами в недоумении: по своему собственному убеждению они православные, и это наименование для них более привлекательно, чем просто старообрядцев; на этом основании многие из них, даже рожденные в старообрядчестве и ни единою мыслию от него не отступающие, записывались православными. Отсюда народная перепись 1897 года дала сравнительно малое количество старообрядцев к утешению  миссионеров.

 Не принимаем в расчет и тех старообрядцев, которые усвоили обычай крестить детей и венчаться в храмах господствующих. Таковы по преимуществу "нетовцы", такого же обычая придерживаются и многие другие беспоповцы, особенно по отдельным местностям: например, до самого последнего времени феодосиевцы в Боровском уезде почти сплошь крестили детей и венчались в господствующих храмах. Не указываем и на огромное количество старообрядцев совершенно особого типа в северных губерниях. Во многих местностях, едва ли даже не повсюду, здесь существует такой обычай. Крещение и венчание совершают у господствующего духовенства, иногда некоторые ходят в церковь на исповедь и к причастию. Но ни в общем, ни в частном никакой приверженности к церкви не выказывают; нет также и знания и быта в смысле старообрядческом, заметны только какие-то неопределенные и нередко до неузнаваемости искаженные сколки с учений старообрядческих, - сколки, умещающиеся в необыкновенном уважении к старой книге, которую весьма немногие видят, и к старой вере, о которой очень мало знают. Таков здесь общий остов церковной жизни. В известные годы, обыкновенно когда семья уже устроена, люди уходят здесь вовсе от жизни. Ставят отдельную крошечную келью или устраивают глухой каменный чуланчик в доме и запираются до самой смерти. Перед этим многие принимают крещение от какого-либо беспоповца и затем всю остальную жизнь, часто очень долгие годы, проводят взаперти, без всякого общения с людьми, кроме ближайших родственников, которые подают им необходимую пищу. Люди грамотные это молчаливое суровое богомыслие скрашивают чтением слова Божия. Никакая официальная статистика здесь старообрядчества не откроет, и к самому старообрядчеству люди принадлежат только с более или менее престарелых лет, до этого же они в религиозном отношении почти ничто, их мирская деятельная жизнь не скрашивается никакими религиозными порывами и красотами.

 Говоря о старообрядчестве в господствующем исповедании, мы, повторяем, вовсе не подразумеваем сейчас перечисленных старообрядцев. Все они случайно или не случайно подкрепляют число "православных" по официальным статистическим сведениям, но никто из них не принадлежит господствующей церкви ни духом, ни жизнию, во всех них старообрядческое начало сказывается ярко, жизненно, хотя в более или менее извращенном и затуманенном виде. Наша речь не об этих полуявных или прямо тайных старообрядцах, а о здоровой и жизненной части господствующего исповедания.

 35 лет назад Н.Н.Гиляров-Платонов высказал мысль, что в старообрядчестве слышится православие. Признаем всю глубину этой мысли и видим непреоборимые основания вывернуть ее наизнанку: в православии (т.е. господствующем исповедании) слышится старообрядчество, оно-то именно и дает жизненные силы всему исповеданию и предохраняет в смысле религиозном и в смысле историческом.

 Обратим внимание на святость Московского Кремля, в смысле религиозном и в смысле историческом. Поставим вопрос прямо, ребром: никоновские реформы имеют ли какое-либо, хотя бы самое отдаленное, место в общем и частном представлении или созерцании святости Кремля?

 Это представление сказывает о целой очень длинной истории, а в ней и о православии на главнейшем месте. Сюда вмещаются великие имена великих святых деятелей и создателей православия: Петр, Алексий, Иона, Филипп. Вслед за этими именами вспоминаются и другие имена, хотя и меньших, но все же великих лиц. Рядом с именами приходят на память и целые рои событий; русский народ во времена давно прошедшие здесь обнаруживает крепость, несокрушимую мощь своей веры как в минуты государственных торжеств, так и в моменты народных и государственных бедствий, тогда же и здесь же русский народ вместе со своими святителями являлся единою нераздельною паствою перед Богом, а вместе с князьями и царями единым народом перед миром.

 Никоновские реформы, хотя они происходили здесь именно, вот на этом месте, хотя они провозглашались с никогда небывалою в Кремле помпезностью, вовсе не вмещаются в рое этих воспоминаний, слагающих в душе русского представление о святости Кремля. Этих реформ нет в ряде этих воспоминаний. Придет ли в голову какому-нибудь православному богомольцу в Успенском соборе вспомнить, что вот с этого амвона, наполненного в блестящих облачениях патриархами и освященным собором, перед лицом царя и народа 250 лет назад раздались проклятия на крестящихся двуперстием? Придет ли такое воспоминание в какую-либо голову? Прежде всего нет: ведь вся эта святость сложилась раньше Никона, выразилась в такой духовной мощи, что уже никакие силы к ней прибавить ничего не могут. Да если это представление случайно и возникнет, то в мысли самого православного, глубочайшим образом преданного церкви, произведет ли оно какое-либо хотя бы самое малейшее духовное умиление? Нет. Головою можно поручиться, что ни в одном сердце, как бы оно православно ни было, это видение не вызовет чувства или мысли: вот святое событие, умножившее святость и собора и Кремля. Представление о встрече Грозного с митрополитом Филиппом вызывает именно чувство о святости события, еще раз освятившего это место, это святое святых. Но представление об этих проклятиях вызовет по меньшей мере мысль: было бы лучше, если бы вместо этих торжественнейших проклятий, патриархи и освященный собор вели себя поскромнее, смиреннее.

 Думаем, что не ошибемся, если скажем: любой архиерей из современных согласился бы повторить любое из деяний великих святителей, произнести любую из сказанных ими здесь речей, отслужить по их служебнику, в их облачении, с их посохом, выслушать двойное аллилуия, как они сами слушали и произносили, перекреститься двуперстно, как крестились они. Почувствует ли кто во всем этом какой-либо зазор, какую-либо погрешность? Едва ли, - если бы кто и уклонился от этого, то во всяком случае не из чувства в чем-либо погрешить в этом подражании великим святым, а из других посторонних соображений. Но согласится ли кто из них, из современных архиереев, повторить все то, что было проделано тогда, в момент этого проклятия, покоробившего всю русскую землю? Согласится ли проделать все это еще раз даже собор всех русских епископов? Есть ли малейшая возможность, малейшее духовное побуждение к следующему: вот все русские епископы собрались в Успенском соборе, вот все они вышли из алтаря в священных облачениях, разместились на амвоне и солее и начали произносить проклятия, точь-в-точь, слово в слово как это было при Никоне патриархе? У кого из архиереев хватит на это решимости, мужества, у кого повернется язык повторить сказанные тогда слова? Легко согласятся они и соборне и отдельно, просто ради воспоминания о важнейших церковных событиях глубочайшей древности, повторить любое из анафематствований, произнесенных вселенскими и поместными соборами и отдельными отцами церкви. Это было бы не только красиво, торжественно, но и, в смысле оживления церковной жизни, имело бы весьма существенное значение. Но проклятия, произнесенные при патриархе Никоне, неповторяемы, и решительно нельзя представить последствий, если бы это повторение по какому-либо случаю произошло.

 Не говорим мы о смысле клятв, не касаемся вопроса, на кого и как они положены. Указываем только на то, что их произнесение ни в ком не возбуждает чувства святости, ни в чьих глазах не умножили они значения и святости Кремля. Все это в одинаковой степени относится и к собору 1666-1667 годов. Какого бы суждения ни держались о Стоглавом соборе, однако никому не придет в голову лишить его значения, утверждать, что он не содействовал упрочению святости Кремля в глазах народных, росту веры народной: общение царя с народом, единство пастырей и паствы - таковы плоды, таков смысл Стоглавого собора; а в этом не могут не выражаться лучшие моменты русской истории и государственной и церковной. Даже при самых сильных натяжках нельзя приписать такое же значение собору 1666-1667 годов.

 Народная и государственная история Кремля еще продолжается, но церковная закончилась давно, раньше патриарха Никона. Его реформы ни одного камня не внесли в это общее здание, и ни на одну иоту не увеличили его значения. В Кремле русский человек чувствует себя в области той веры, того религиозного быта, что были раньше Никона, и о деяниях последнего скорее старается забыть, чем вспомнить, иначе по самому существу чувствует себя старообрядцем,

 Вот в этом чувстве нужно искать и оснований для оценки так называемых исправлений, совершенных при патриархе Никоне. Все признают и свято чтут дело святых Кирилла и Мефодия, Ольги и Владимира и других. Идет ли в какое-либо сравнение с этим дело Никона? А ведь оно по замыслу, по помпе, с какою совершено, по упорству, с каким проводилось и до сих пор защищается, должно бы найти для себя место среди главнейших, плодотворнейших и святых событий на земле русской. Вера не права, церковные чины искажены, книги испорчены, - с такою мыслию Никон приступал к реформам, с такою же мыслию эта реформа была принята. Судя по этому, следовало бы ожидать, что в мысли православных должно бы быть сознание: до Никона русский народ был в заблуждении, погрешал в вере и церковной жизни, а при Никоне истина воссияла, вера процвела; он совершил великое и святое дело, без которого народ пребывал бы во тьме и религиозном невежестве. Такое сознание должно бы быть. Но его нет ни в простом народе, ни в высших чинах. Ни в ком, разумеем православных, нет признания святости в деле Никона. При представлении о прошедших событиях церкви, человеку свойственно, перешагнув через реформы Никона патриарха, прильнуть умом и душою к Петру, Филиппу,... к этим несомненным двуперстникам, и в единстве с ними искать опоры в своей религиозной жизни. Мимо этих реформ, присоединимся к предшествующим святителям, - таково общее чувство русского человека, чувство, создающее и возгревающее веру и  деятельность.

 Так, в самых глубочайших основаниях веры нет места для никоновских реформ. Самая мысль об этих реформах с корнем вырывается из тайников верующего сердца. Вера Петра, Алексия, Ионы, Филиппа - вот существеннейшее основание веры каждого из русских. Именно на этой вере, как на незыблемом камне, зиждется церковная жизнь всего многомиллионного русского народа. Выньте это основание и все здание русской исторической церкви развалится и рассыплется прахом. И чувство каждому свидетельствует, что никоновские реформы в это основание вовсе не входят; они не что иное, как покрышка на церковном здании, проржавленная в глазах старообрядца и позолоченная в глазах  миссионера.

 Разберитесь в тайниках души "православного", очистите ее от всего наносного, случайного и временного - перед   вами  окажется  старообрядец  чистейшей  воды.