НАЧАЛО   ПЕРЕЛОМА

   В жизнеописании патриарха Никона есть одно небольшое, но очень характерное и необычайно важное по своему смыслу сказание.

 Патриарх рассматривал грамоту вселенских патриархов об утверждении в России патриаршества. В ней имеется символ веры на греческом языке. При помощи ли переводчика или собственными усилиями Никон нашел, что в этом символе, в 8-м члене, нет слова "истинного". По рассказу бытописателя, патриарх глубоко задумался над этим фактом и воскликнул:

 - Даже священный символ веры испорчен у нас!

 Тотчас же патриарху доложили, что такой же символ вышитыми буквами есть на древнейшем саккосе патриарха  Фотия. Никон немедленно же пошел осмотреть этот саккос и здесь в символе веры не нашел слова "истинного". И он заплакал самыми горькими слезами и, вперемежку  с  горькими  рыданиями,  восклицал:

 - Погибла   вера!  Погибла  церковь!   Испорчены Божественные догматы!

 Насколько этот рассказ верен, разбираться не будем. Сомневаться в его общей, так сказать, схемной достоверности нет оснований. Рассказ имеет современное Никону происхождение и приписан определенному лицу, одному из его приближенных. Он колоритен, так что едва ли может быть плодом фантастического воображения. Защитниками Никона он подчеркивается особенным образом и ставится в прямую связь с последующими реформами. Замысел о реформах и то необыкновенное усердие Никона, с каким он приступил к этим реформам и проводил их, выводятся из этого случая с патриархом. В самом случае склонны увидать чудо, толкнувшее Никона на путь реформ.

 В самом факте осмотра Никоном символа веры в патриаршей грамоте и на саккосе Фотия нет ничего невероятного или удивительного. Нельзя также предположить, что он первый натолкнулся на эти символы, что до него из русских никто не знал их. Было бы прямо неестественно, что за целые столетия нахождения в Москве фотиевского саккоса на него никто не обращал никакого внимания и никто не разбирал вышитого на нем символа веры, что власти ни разу не полюбопытствовали допытаться, простые ли узоры вышиты здесь или же священные решения. Еще более неестественно предполагать, что важнейшая патриаршая грамота, имеющая огромное практическое и юридическое значение, в Москве не была прочитана и переведена, а только положена, как вещь ненужная и с неизвестным содержанием и назначением. Такой невнимательности как к фотиевскому саккосу, так и к патриаршей грамоте не могло быть; к тому же разбор обоих этих документов не представлял собою серьезных технических затруднений по недостатку знающих греческий язык. Правда, такие лица в те времена не были в таком большом числе, как теперь, но они все же были и никогда не переводились: об этом свидетельствует постоянный рост переводной с греческого языка литературы и постоянные сношения русских с греками, сношения  официальные  и  народные.

 Никон увидал греческий символ просто и естественно, как видали его и читали другие русские раньше его. Греческая редакция Символа не производила на этих русских никакого особенного впечатления. Никому из них и в голову не могло прийти, что слово "истинного" в Символе излишне, что оно вносит новую, хотя бы и микроскопически малую, черточку в учение о Духе Святом, что вселенские соборы и все греки не мыслят о Нем, как о Господе истинном. Небезызвестно им было и то, что в греческом символе понятие о Духе Святом определяется одним словом, как о Господе и как об истинном, что это слово "хориос" на русский язык может быть переведено и через "Господь" и через "истинный", что такие переводы, с одним из этих выражений,  и существовали. Оба эти перевода казались недостаточными,  не выражающими вполне существеннейшую мысль самого греческого символа, что эта мысль точнейшим образом передается через употребление обоих понятий, соответствующих греческому "хориос".

 На указанном сейчас основании русские молчаливо относились к некоторому разночтению символов русского и греческого; даже больше, в этом разночтении они - и справедливо - видели точнейшее сходство между ними, чего не могло бы быть при сохранении арифметического счета отдельных выражений в обоих символах: для них была важна не эта арифметика, а существеннейшая  мысль самого учения. Собственно говоря, Никон никакого открытия не сделал, узнав, что в греческом символе нет слова "истиннаго": об этом давным-давно известно было до него. Но это знание, как уже было сказано, не производило никакого впечатления. В Никоне же оно произвело какую-то бурю, допустим даже, настоящую духовную тревогу за целость и неповрежденность русского православия.

 В общих чертах эта психология Никона обща нам, русским, даже до сих пор. Обычно в нашей жизни, особенно среди ученого класса, следующее явление. Люди, мытарящиеся по книгам, или и без книжной мудрости вдумчивые, но не обогащенные серьезными знаниями, непривычные к документальным исследованиям, наталкиваются на какую-нибудь мысль, хотя и оригинальную, но не в разработанной форме. Сама-то эта мысль в других источниках зачастую развита до окончательного совершенства, но до этих людей она дошла в виде первичном, несовершенном. Чутье подсказывает им, что в этой мысли есть что-то особенное, важное, глубокое, незнание или даже прямое невежество скрывает от них дальнейшее развитие мысли, ее совершенные формы. И люди возлагают на себя работу хотя и интересную, но решительно не нужную, потому что она уже выполнена ранее их другими. Короче, идут открывать Америку, уже давным-давно открытую, стремятся к славе, справедливо принадлежащей другим и уже давно заслуженной ими, обуреваются гордостью за открытие, уже  давно  ставшее  известным  многим  и  многим.

 Патриарх Никон возомнил себя именно сделавшим необыкновенно важное открытие. Душа его задышала гордостью и самомнением, воля сразу получила определенное направление во что бы то ни стало ввести в жизнь церкви сделанное им открытие, получить славу великого очистителя и возобновителя церкви. Незнание истории отечественной церкви позволяло ему поставить себя в среде величайших отцов церкви, насадителей православия на русской земле. Благодаря своему невежеству он не знал ни истории перевода символа веры на русский язык, ни того, что прежде его бывшие церковные мыслители, деятели и святители вложили глубочайшее понимание веры в дело этого перевода и самое это дело поставили в один из величайших фактов русской церковной мысли и жизни. По своему незнанию Никон, быть может, даже и не подозревал того, что русские еще задолго до него в совершенстве знали греческий символ веры и неоднократно трепетали в своей мысли и в своем святом желании перевести этот символ веры на родной язык с сохранением всех, даже мельчайших, изгибов богословской мысли, вложенной в символ подлинный, греческий, и в конце концов принять определенное чтение  со  словом  "истиннаго".

 Незнание отечественной церкви позволило патриарху Никону возомнить себя величайшим "открытелем" и сразу же толкнуло его на путь ломки и реформ. Ломка казалась ему делом легким, потому что он не знал, что малейшее звено, осужденное им на разрушение, является плодом великой и трепетной мысли, а не есть простая случайность. На путь реформ он вступал не только легко, но и со всею горячностью своего от самой природы необыкновенно горделивого духа: с одной стороны, по своему невежеству он позади себя, в глубине времен, не видел истории церкви и не подозревал величия духа, создавшего эту историю, с другой стороны, по своему самомнению, он возомнил себя подлинным основателем русской церкви, историческое бытие которой он отрицал, а восьмисотлетней жизни не знал.

 Вот именно эта, сейчас отмеченная психология патриарха Никона и сказалась с необыкновенною ясностью в его приведенном выше восклицании: "Погибла вера. Погибла церковь. Испорчены Божественные догматы!"

 В этом восклицании глубочайшим образом выразилось отношение патриарха Никона и всех последующих реформаторов к церкви предшествующей, дониконовской.  Возьмем  ли патриарха Никона, или собор 1666-1667 годов, или деятеля времен позднейших, - во всех и во всем мы неизбежно сталкиваемся с этим необыкновенно презрительным отношением к русской церкви в ее славнейшие времена, в лета ее мира и духовного роста. Не отрицается здесь государственное значение той церкви, связь и единство пастырей с пасомыми, преданность народа вере, его послушливость духовным вождям. Но при всем этом сама-то церковь, во всем ее духовном объеме, мыслится не то что погрешительною в каких-либо частностях, а прямо несовершенною сверху донизу, представляется какою-то темною полосою, без жизни, без истории, в собственном церковном смысле.

 Возьмите патриарха Никона и последующих за ним, никто из них и ни в каких отношениях не хотел даже справиться о том, что было и действовало раньше Никона. Возьмите любое изложение церковной истории, из тех, которым обучаются в семинариях и академиях, - от времен Стоглавого собора до Никона, - вы встретите здесь нанизывание одной погрешности на другую, так что вся жизнь церкви представляется, по этим изложениям, одною сплошною неимоверно злокачественною язвою. Эти изложения, эти учебники как будто хотят на весь мир крикнуть: это было не действие Духа благодати, а духа тьмы и греха, церковь же воссияла только со времен Никона, вот с тех самых слов его: погибла вера!

 Момент произнесения этих слов и есть действительный изначальный момент новой церковной истории. Не в словах и действиях протопопа Аввакума нужно искать начала церковного перелома, разделившего церковь на две половины - старую и новую. Даже не в книжных реформах патриарха Никона корень этого перелома, а в этих словах: "погибла вера, погибла церковь", в духе, их произнесшем.

 Нужно вникнуть в глубину этого момента, когда сам предстоятель церкви, верховный руководитель ее видимою жизнью, встал, выпрямился во весь свой богатырский рост, облекся, так сказать, силою своей духовной иерархической мощи и произнес: "погибла вера, погибла церковь". Что же, спрашивается, осталось от него самого: разве он не сын этой, по его гордому мнению, погибшей церкви, разве не от нее он получил все свои священные достоинства, разве не эта церковь благословила его быть патриархом, и разве не она облекла его в этот священный сан?

 В истории церкви нет другого подобного примера, когда бы верховный предстоятель церкви сказал об этой самой церкви: "погибла!" Нечто подобное было в истории Англии в то же самое время. Король Карл I бежал из столицы, оставив ее и народ на произвол судьбы; он захватил с собою государственную печать, без которой, по закону, не может быть действительным ни один государственный акт,  и бросил эту печать в реку Темзу, и через это самое на долгое время устранил возможность правильного течения государственной жизни. После он был схвачен и предан суду верховного парламента. Он был осужден как государственный изменник, как восставший против верховной королевской власти, т.е. своей собственной, и за это был предан обезглавлению.

 Читайте речи этих судей, - как во всем и во всех своих деталях они применимы и приложимы к патриарху Никону.

 Да, верховный вождь церкви, сказавший об этой самой церкви: "Погибла!" - осудил самого себя именем своей верховной власти и именем церкви, которая поставила его своим вождем. Через это слово он сам отвернулся от церкви, изменил ей и положил основание церкви новой, иной, прежде не бывшей. Таков смысл психологического момента, толкнувшего Никона на путь реформ, и таков смысл его реформ.